Олег Андрос
Одинокий путник брёл по некошеному полю. Он шёл, тщательно обходя препятствия, боясь изранить босые ноги или увязнуть в болотце, которое нет-нет, да и попадалось на его пути. Потому что он шёл по бездорожью. И было это не его прихотью, а одним из видов наказаний, на кои был когда-то столь щедр Одинокий Барон.
Путник мечтал о девушке. Да, посреди дикого поля, босой и голодный, он мечтал именно о девушке, женщине, - не важно. Об особи противоположного пола. Было это частью баронова проклятия: кроме наказания Бездорожьем, незаконную любовь всемогущий феодал наказывал страстью к любым женщинам. И страсть эта гнездилась с давних пор в душе обездоленного, с тех самых пор, как вывели его из замка Барона и бросили скраю дороги – чтобы неповадно больше было зрить охраняемые бароновы чертоги. И стрельцы Барона Йоуги знали: скоро, ох как скоро почувствует изгнанник что-то неладное, находясь рядом c дорогой. А ступит он лишь один раз на неё – и всхлынет в нём боль, и почувствует он то «недомогание», что становится карой для таких, как он, на всю их оставшуюся жизнь. И лишь затем поймёт он, что нужно отныне остерегаться дороги, как жгучего пламени. Что ходить надо лишь по лесам да по пустошам, а о городах и речи быть не может – всё там исхожено вдоль и поперёк, и лишь смертник осмелится приблизиться хотя бы к дорогам вокруг городов. А войти внутрь даже безумец, найдись таковой, не сможет…
И не одних лишь битых путей должен был остерегаться путник. Любая тропка, любой прямой человечий путь в те древние для него времена ставал зоной запрета. Попав случайно на лесную тропку, путник поначалу ощущал лёгкое недомогание, потом голова болела всё сильнее и сильнее, и в конце концов он падал на землю и уползал прочь от приносящего боль пути… И потому он должен был сознательно избегать такие тропы, понимать, где они могут проходить – и обходить их «десятой дорогой». Но долга, ох как долга была дорога в обход. Дорога одиночки, его персональный обходной путь – обходной, потому что люди предпочитают пути наикратчайшие. Или самые лёгкие. Для этого же человека лёгких путей отныне не было.
Страннику снился страшный сон в ту ночь. Он опять видел роскошный тронный зал Барона Йоугина, и охрану его в великолепных латах, и не менее великолепных придворных дам, к ногам коих повергли его, жалкого преступника и будущего отщепенца. Палач стоял посреди зала, чуть поодаль, чтобы не смущать своим видом скромный взор дам, и поигрывал топориком. Впрочем, кровавую свою работу он делал за пределами замка. Больно уж заметно. Но в тот день Барон к убийству не был расположен…
- Ты живёшь в огромной системе запретов, - вещал он со своего трона, возвышавшегося высоко над залом, утопавшем в полумраке. Лишь канделябры в руках молчаливых слуг рассеивали сумрак.
Ты выучил наизусть свод законов, и ты знаешь, что смерть ждёт того, кто осмелится убить благородного или даже простолюдина. И зачастую человек умирает не от топора палача.
И Барон умолк.
- А отчего же? – задал вопрос Вендин. Ох, как же был он дерзок и молод тогда, что осмеливался задавать вопросы без дозволения Йоуги!
- Он умрёт от собственной боли! – вскричал Барон, и дамы в тени тихонько ахнули. – Он падёт на землю, мучимый болью и слабостью, и умрёт в страхе, ибо поймёт, что он совершил. Потому что семьсот лет назад Великие Маги из Дола Высокогорного наложили на эту землю свои запреты. Я пришёл сюда двести – пойми, смертный, двести! – лет назад и долго колдовал, пока не сломил их систему и не бросил такие занятия. Теперь я волен сам налагать проклятия. Я сам могу судить провинившихся и освобождать от кар. И я проживу долго, будь уверен.
Так вот, изменник. Ты живёшь чуть ли не всю жизнь в системе запретов. Что может быть лучшим способом наказать человека? Исключить его из людского содружества. А сделать сие можно, лишь убрав все узы запретов с человека и добавив другой запрет, один-единственный. Это может быть какой-то мелочью. Но затем… Затем изгнанник постигнет, что он не есть более членом общества. И он уйдёт прочь от людей. И будет страдать всю жизнь из-за этого.
Но этого запрета мало. Ох, как мало. Ведь человек наказывается за его деяние. Так пусть он желает свершить его вечно!
«Что он имеет в виду?» – подумал сбитый с ног на колени Вендин. «Чтобы я вечно любил Её? Так что же здесь плохого?»
Нет, феодал Йоуги действовал более широко. Он провозгласил тогда:
Объявлен такой вид наказания: пусть им будет кара Бездорожьем. Отныне… И до моего решения.
Сначала Вендин не понял, что имеет в виду Барон. Вспомнились лишь жуткие рассказы и упоминания местных обитателей, боявшихся кары такого рода чуть ли не в первую очередь.
Никто не будет звать тебя твоим именем – Вендин – с этого момента. Ты изгнанник, злодей и ничего более. Ты – почти не человек. Итак, моя вторая кара такова: ты будешь вечно, до смерти своей, желать всех женщин и особ женского пола твоего возраста, каких не встретишь. А о Ней ты будешь стараться не вспоминать.
Барон встал со своего трона, грозный и неумолимый в тот момент.
Иди по своему Бездорожью, по нехоженому полю своего жизненного пути, и не возвращайся впредь в мои города! Да будет воля моя!
И попрятались по своим комнатам придворные дамы, и отступили ко входу преданные рыцари, и остался посреди зала лишь он один – Вендин, землянин, человек далёкой эпохи… Человек, которого этот феодал лишил имени в глазах народа.
Дальше Вендин не хотел вспоминать. Он знал, точно знал и помнил, что было после того и что послужило причиной происшедшего. Но всегда стыд и горечь вставали волной в его душе, и он страдал, не видимый никем посреди полей с высокой травой или лесов, не хоженых ещё людьми.
Он спал посреди этих полей, под деревьями, наловчился спать и на их широких ветвях. И время от времени видел он тот сон с участием Барона Йоуги, и указующую его руку, и слышал голос, приговаривающий его: «Да будет так, как я свершил!» И затем… Затем видел он Её. И просыпался. И стыд и страдание владели им в такие моменты.
Впрочем, сны не были частью наказания. Как-то управлять ими мог лишь он сам. Но он не знал, как избавляться от кошмаров или образов Её. Он не знал – и узнать было негде.
В огромной системе человеческих отношений он был волен делать то, что хотел. Не волен был делать лишь одного – ступить на человеческую дорогу…
И кто бы не встретился ему за долгие годы, все говорили: это было справедливо.
В тумане, обвивавшем своими сумерками Лес Вилбера, шёл в то серое утро человек в латах. Был он одет наподобие воинов Внешней Зоны Охранения, и со своего «поста» на молодом дереве Путник зорко следил за каждой деталью его одежды. Странник в латах был вооружён; меч торчал из ножен, боевые кольца позвякивали в связке, носимой на шее по дикому обычаю воинов Охранения. Но этого незнакомца выдавал его шлем и головной убор в виде капюшона. Какие-то украшения проблескивали над шлемом, а те скоты из Охранения, которых повстречал как-то Путник, над безделушками насмехались. Оттого и жгли в кострах книги, позаимствованные у почившего в пути торговца.
Рыцарь медленно шёл по кочкам через реденький лес, шёл и держал одну руку на спуске арбалета. «И таскают же эти воины столько барахла на себе», - подумал мельком путник. Но затем вспомнил, что и ему в незапамятные времена довелось носить оружие. И постыдился.
Огненные факела взметнулись над лесом впереди. Они рассеивали туман, хоть и ненадолго, и призваны были устрашать пришельцев, пробившихся к Лесу Вилбера и желавших идти дальше.
Воин остановился. Он взирал из-под капюшона на огненные шары, растворявшиеся в воздухе над Просекой Вилбера, и не снимал руки с арбалета. Будто стрелять по ним хотел «Удалой парень»,- с иронией подумал Путник.
Это был не воин. Чем-то выдавал он себя. И тогда Странник впервые за время своего изгнания решился на риск. Странник крикнул:
- Приветствую тебя, рыцарь в пути!
Тот мгновенно выхватил арбалет из перевязи, но стрелять он и не думал. Воин лишь водил им по воздуху, не видя ничего впереди себя. Туман надёжно скрывал странника.
- Выйди да покажись мне, нечистая сила! – ответил на «вызов» воин. – Или ты хочешь, чтобы я тебе представился?
"А я не против, был бы я нечистой силой, - подумал прячущийся странник. – Говорят, имя человека выдаёт и его душу…"
- Скажи своё имя, смельчак! – прокричал он, едва сдерживая смех. Всё-таки давно, ох давно он так не играл.
- Ле Гуин из Дорста Достопочтенного, града Величества Его Барона Йоуги! – провозгласил воин, что совсем не был воином.
- Рад познакомиться! Что ж, пожму-ка я тебе руку!.. – ответствовал Вендин и стал спускаться с ветвей.
Ле Гуин услышал шум в тумане и поднёс прицел арбалета на уровень глаз. Тень человека обрисовалась посреди тумана, помахала рукой и пошла навстречу.
Ле Гуин, на полном серьёзе думавший о нечистой силе, не опускал арбалета. Прицел он направил точно в грудь встречному – насколько он мог различить в тумане фигуру незнакомца...
Вендин подходил всё ближе, и Ле Гуин удивился его облику: странник был одет в лохмотья, обуви не имел, а лицо его скрывали борода и спутанные волосы. Лишь поблескивающие глаза внимательно глядели через спадавшие на них волосы, и Ле Гуин не замечал, что встречный улыбается.
- Кто же так встречает бедного странника, что бродит по бездорожью? Люди не гонят меня, хотя и в дом не пускают… - проговорил Вендин, подавая руку вооружённому и целящемуся в него человеку.
Тот ахнул тихо и опустил арбалет. Всё было ясно Вендину: суеверия, ходившие из уст в уста по сёлам, гласили, что проклятие Бездорожья может передаваться через прикосновение. Парень с арбалетом, видимо, был о таком наслышан.
- Не бойся. Я не болен и заразы не распространяю. Я всего лишь хожу по бездорожью, - успокаивающе заговорил Вендин. И я не могу назвать себя, как сам понимаешь. Барон Йоуги запрещает.
Ле Гуин много чего хотел сказать этому встречному. Хотел сказать, что кого-кого, а изгнанника Бездорожья не хотелось ему встречать по дороге. Что такие, как он, опасны и бывают озлоблены на весь свет (а как же, если люди зачастую гонят тебя, а матери берут детей на руки, завидев странника, чтобы тот, не дай бог, не дотронулся до них; если воины из Охранения только тем и занимаются, что ловят таких бродяг и, изловив, поят своим вином и выпытывают, за что его наказали – чтобы всласть поиздеваться после этого… Словом, жизнь этих отверженных была ох как нелегка – но Ле Гуин оттого боялся их ещё больше). И что друзей у него среди бродяг не водится.
- Протяни же руку, - сказал Вендин. – Не бойся. Я всего лишь пожму её.
Ле Гуин колебался, глядя на руку странника, рассеявшую туман. И совершил самый сумасшедший поступок за всю свою осторожную и благоразумную жизнь.
Он вложил в перевязь свой арбалет и пожал протянутую руку Вендина.
- Вот так-то, - сказал тот. - Теперь мы познакомились.
И ничего не случилось с Ле Гуином. Небо не упало сверху, а рука странника была всего лишь человеческой рукой. Такой же, как у любого другого поселенца к северу от этих мест...
- И куда же ты идёшь, воин Ле Гуин? – спросил странник.
- Сначала я хочу пересечь Просеку Вилберта. А дальше я пойду в Вестфаль, - ответил Ле Гуин.
«Вестфаль – это там, где лежит дорога на север. Нет уж, покорно благодарю… - думал Вендин. – Из владений Одинокого Барона перейти во владения Изогальда невозможно. Там сплошные дороги. Так и снуют там повозки с добром от вассалов. А за ними следят сотни разбойничьих глаз. Нет уж, Ле Гуин, я с тобой пробуду недолго».
- Скажи мне, воин, - проговорил Вендин. – Не видел ли ты девушек в здешних местах?
- Откуда же? Леса густые, а города далеко. Придворные дамы сюда брезгуют заезжать. А поселянок мужья боятся отпускать. Зачем же они тебе?
Молчал в ответ странник, сгорая от стыда за свой вопрос, но рано ещё было объяснять его смысл этому парню.
- Пошли со мной, Ле Гуин, - предложил путник. – Ты все равно избрал путь по Бездорожью, а уж я проведу тебя по нему как никто другой. Здесь и моё временное жильё недалеко. Уж его барон Йоуги мне разрешил строить.
- Спасибо, добрый странник… - проговорил Ле Гуин, явно сомневаясь в доброте встречного и в его выборе места для ночлега. Но делать нечего – за сутки он до границы всё равно бы не дошёл. Так же с ним будет компаньон – хотя бы и странник по Бездорожью. А мужчина этот какую-то силу всё же имеет, раз захожие разбойники его ещё не прикончили.
На любопытные мысли навел этот отверженный человек "странствующего рыцаря"... В частности, о том, как к таким обитателям лесов относятся в знакомых ему землях.
Не любят "ночные работники" иной раз странников Бездорожья – наверно, вспоминают тогда, что и им, удалым парням, приходится почти так же скрываться от глаз людей по лесам и болотам. Правда, разбойники в город всё же могли входить – до ближайшего кабак и назад. Лавочники в трактирах своих пристрастий к звонкой монете имени Барона Йоуги не скрывали. А жалкие подачки местного населения не шли ни в какое сравнение с разбойником, да ещё загулявшим, да ещё вернувшимся с «дела» со щедрой добычей. Правда, хаживали в питейные заведения и Воины Охранения (с алебардами наперевес), но скрыться от них не составляло труда. Об их приближении мальчишки кричали своим собратьям еще на подходе. Правда, если "охрана порядка" все же заставала оных грабителей в кабаке, потасовка всегда ожидалась не слабая... Чего только и хотел зачастую тамошний народ, заскучавший на своих ячменных и прочих полях по острым впечатлениям...
Ле Гуину по роду занятий часто приходилось бывать в кабаках и видеть такие "аресты с поличным". Воины вламывались в двери, грубыми голосами орали: "Всем стоять!" и набрасывались со своими алебардами на ближайших подозрительных лиц (внушавших подозрение - с их точки зрения...). Иногда иные из них, кто поумнее, переодевались в одежды поселян, заходили тайком в кабак и просиживали там весь вечер (если имели совсем уж незнакомые разбойникам лица...), следя за пришедшим народом. А то вдруг свистели пронзительно, подавая сигнал своим собратьям за квартал от кабака, и тут начиналась потеха... Иногда пьяные поселяне бросались в драку с алебардистами, и уж тогда Ле Гуин прятался вместе со своей кифарой под прилавок или в подсобку – если хозяин кабака его не опережал – и посиживал там до конца "процесса ареста". Крови во время процесса зачастую проливали немерено, и долго потом ее вытирали девушки-прислужницы (или сами хозяева) с дощатых плов того или иного кабака, а поселянки жаловались на всю улицу: "Ах, а моего-то Койдрина (или кого-нибудь еще) по голове-то давеча навернули!" Это была привычная черта жизни приграничных (да и большинства центральных, что греха таить) поселений, и так происходило чуть ли не в каждом втором питейном заведении, в котором подрабатывал пением Ле Гуин...
Ведь он был профессиональным менестрелем, учеником славной памяти Стайгина из Селенского Полесья, и тот, зная все о профессии менестреля, научил Ле Гуина этому нелегкому искусству. И как вести себя перед толпой слушателей, и как завлечь народ на выступление, и как правильно подать песню, чтобы народ аж прослезился, а поселянки потом неделю вспоминали: " А спой-ка, Альтеровна, ту, что про горский поход... Не-ет, не так! Не то поешь! Говорила я тебе: так, как тот Ле Гуин, никто не споет!"
Ле Гуин улыбнулся на ходу этой мысли. Да, старик Стайгин учил его именно так – с комплиментами после удачно произнесенной Речи, чтобы парень-неофит знал, как будут хвалить его, если тот так же хорошо споет в придорожном кабаке или на площади в базарный день...
И не только хвалить – еще и монетку-другую бросят... На жизнь хватит.
Приезжал в поселение новый менестрель, пел новые песни, а "того Ле Гуина" потихоньку забывали. Но все равно было приятно – приятно слушать самому и передавать мастерство другим, приятно "подавать слушателям песню" , перебирая струны, словом, приятно было жить такой, полной эмоций жизнью... Не то что многие. Те же грабители на дорогах. Они не знали счета деньгам – они их добывали кровавым своим делом, приходили в кабак и проматывали. Ле Гуин же понимал теперь, что зачастую не надо даже просить денег у народа, как это делали нищие – народ сам их даст. За песню. За красивую Речь. За то, что ты, Ле Гуин, посетил их забитое, далекое от дороги село. Давали иногда и не деньгами, - ведь все деньги часто забирали захожие сборщики податей, давали овощами, зерном всяким, тем, словом, что могли дать поселяне. И ему вполне хватало и этого добра. В отличие от лавочников, которых он повидал, бродя по стране, великое множество, деньги его мало интересовали. Он всегда мог купить еду и новое одеяние – то, что он хотел и что требовалось. Не нужно ему было ни дворцов, ни жемчуга, ни заморских медов в бриллиантовой оправы чашах (доставленных моряками чудом через море, где компасы просто сбивались с правильного курса со дня Разъединения...). Он всего лишь жил в полном согласии с изречением, сказанным когда-то всему миру Ангелом Разделяющим: "Не копите богатств, ибо после Воссоединения не будет вам проку от ваших денег и вещей. В т о т мир вы их с собой не возьмете". И Ле Гуин жил именно так, как один из немногих, кто не забыл еще этот принцип, переиначенное изречение из Библии, которую ему тайком читал Стайгин в сумраке своего жилища: "На тот свет богатства с собой не возьмете..."
И этой своей философией Ле Гуин очень напоминал тех, кто поневоле отказались от всяких богатств и бродили теперь, как неприкаянные, по всей стране – тех самых странников, проклятых каждый по-разному...
Только он от них кое-чем отличался. Он не утратил еще в жизни цель.
Он так думал, во всяком случае. Но он никогда не думал, что решится спросить у идущего рядом воплощения (вместе с драконами и "лихими людьми") его детских страхов – странника Бездорожья – за что его так прокляли и осталась ли у него после этого в жизни какая-либо цель... Ведь именно присутствие цели отличало живого человека от мающейся по свету тени. Ведь тень не могла перейти в мир после Воссоединения. А человек мог. И потому он должен был знать смысл своего пребывания на этом свете.
Дабы не совершать грехов. Дабы благополучно перейти в тот, обещанный, лучший мир – а в идеале все должны были туда перейти...
Но для себя Ле Гуин уже сейчас твердо решил: когда-то он его увидит лично.
Потому и бдил он изо всех сил за храмом своей души... Не совершал грехов и придерживался тех самых заповедей, которые Бароны по всему усиленно пытались стереть из памяти народа. Хотя их кары призваны были, по сути, защищать все те же старинные библейские заповеди.
Только большая часть народа считала, что кары – это всего лишь прихоти его семисотлетних угнетателей.
Менестрель, по счастью, узнал от своего учителя больше правды. И она его спасала...
Попутчик менестрелю попался знающий, сведущий в лесных делах. Он насобирал хворосту, разжег его с помощью кремня Ле Гуина и зажарил на самодельном вертеле грибов. Съедобных и сладких. И даже разговорился с Ле Гуином – так звали менестреля из-за его корней, восходивших к легендарной стране под названием Франция. Разговор как-то скрасил тоску, овладевавшую Ле Гуином в такие часы - в ночном тумане и посреди леса. А странник Бездорожья к тому же оказался неплохим рассказчиком, и после первых его слов тоска отступила куда-то на задворки разума…
Ле Гуин узнавал очень даже интересные вещи о том, как странника легко взять в плен – стоит лишь протоптать дорожку вокруг него, то есть обойти несколько десятков раз. И боль сразит его, едва он ступит на эту новую дорогу. Оказывается, кстати, что есть в лесу и полностью нелюдские тропинки – и уж по ним-то страннику разрешено ходить вдоволь…
"Кто же ним ходит, по этим тропам?" – спрашивал себя менестрель, глядя в промозглую темноту вокруг их костра. "Неужели только невинные животные? Или что-то пострашнее?.."
А потом жевал далее приготовленные Путником грибы и был весь во внимании. О таких мытарствах, какие выпали на долю собеседника, вполне можно сложить песнь. И назвать, скажем, «Бездорожье, мраком тирана порождаемое»…
А странник все говорил и говорил – неторопливо, глядя то на Ле Гуина, то в мрачный туман вокруг них, описывая каждую деталь своей нелегкой жизни.
- ...Случалось так, что животные – косули там, кабаны дикие, олени – протоптали дорожку, и похожа она очень на людскую тропинку. Я раз по неопытности ступил по такой – и ничего! Я прошёл тогда по ней миль десять, пока она не оборвалась на реке. Но это был самый счастливый день за всю… - странник не договорил. К стыду его, ему хотелось плакать. Затем продолжил:
- А потом я находил ещё тропы. Но знай же правило: если человек один раз прошёл по тропе животных, она уже нечиста для меня. Я много раз терял сознание от боли после таких дорог. Протоптала какая-то белка свою стежечку в траве, а лесник или ещё кто взял – и пройдись по ней. И я уже волком вою, потому что такую дорожку не отличишь от чистой. Вот такой я бедняга.
Ле Гуин подождал какое-то время и вновь задал вопрос:
- Ты говорил, что Барон наложил ещё одну кару на тебя. Не скажешь ли, какую?
Странник залился краской. Он явно не хотел вообще что-то отвечать, но пересилил себя и заговорил.
- Я приговорён к желанию всех женщин. До конца жизни. Теперь я лишь о них и могу думать, когда разум помутнён.
Ле Гуин усмехнулся.
- Странные же кары у Барона…
- Не смей так говорить! – перебил вдруг его странник. – Это главное моё наказание! И я всю жизнь страдаю от него не меньше, чем от Бездорожья. Барон тщательно всё просчитывает.
- Что же ты свершил, странник, за что Барон так наказывает?..
- Не скажу! Я не могу этого сказать! – и странник опять залился слезами. – Этого я не скажу даже себе самому.
Опять прошло время. И вдруг изгнанник опять заговорил.
- Мне нужна девушка, понимаешь? Хотя бы увидеть издалека… Не то что… А в такой глуши они не появляются. Девушки по лукоморьям не ходят. Их с детства приучают ходить только по тропинкам. По прямым и лёгким путям. А через лес осмеливаются ходить только воины-мужчины или малолетние пацаны. Они здесь в охоту играют. Ну, лесники проходят – лишний заяц семьям не помешает. А девушки… Они далеко. Они не идут сюда.
Парень смотрел на лицо страждущего путника, освещённое сполохами костра, и долго думал. Он знал о многих видах кар. Он встречал людей, очень живописно повествовавших о наказаниях Безземельем – это когда человек панически боится заходить в дом или любое жильё. Он даже шалаша себе сделать не может. Такие люди могли ночевать лишь в дуплах деревьев – если найдут таковые. Но уж зато по дорогам они могли ходить вдоволь, вдоль и поперёк, могли приходить в города – лишь затем, чтобы заночевать где-то под забором. Были даже люди, которые рады были бы пустить таких покаранных к себе в хибару – но те сами отказывались. Они знали, что не пробудут в доме и двух минут.
А были ещё многие другие. Когда-то маги при власти любили побаловаться, запретив человеку какую-то жизненно важную вещь. Например, прикасаться к воде (что подразумевало и запрет на её глотание). И человек умирал в итоге от жажды, не зная, как снять заклятие и кому молиться в тщетных просьбах о помощи…
Так что страннику этому ещё в известной степени повезло. И так было по всей стране: бродили по глуши, по пустошам, по самым заброшенным уголкам державы измученные и страждущие люди – изменники, не ведающие покоя, не знающие и капли счастья в своей жизни. Они скитались, стараясь не путаться под ногами, а народ, глядя на них, лишь в страхе крестился и плевал через левое плечо. Это были будто живые призраки, живые примеры гнева Барона Йоуги и его соратников. Они жили и умирали, и приходили на их место новые страдальцы, и время текло, и уже семьсот лет истекло со дня Разъединения. Вестник Бога всё не являлся. И лишь маги в своих разрушающихся башнях знали, что недолго осталось ждать людям до момента Воссоединения. Неотвратимый ток времени нёс весь огромный народ, всё разобщённое человечество к Повороту домой. Но Поворот могли встретить лишь немногие. Те, кто выжил и прозрел. И даже маги вкупе с колдунами не знали, на кого укажет Ангел Неба, когда спуститься вновь на землю. Они узнали лишь тот час, когда он это сделает.
- Сыграй мне что-нибудь. Ты ведь менестрель? – спросил вдруг путник. Рыцарь впал в изумление.
- Откуда ты знаешь, что я менестрель? Я ведь стал воином сейчас. И никому не говорил, кто я и кем был.
- По твоим глазам видно, парень, что не воином ты был. По твоим рукам видно, что не боевую секиру и не алебарду носил ты долгие годы. По твоим словам видно, что привык ты излагать речи мудрые, а не кричать ругань в пылу боя. Ты менестрель, парень. Ты лишь одет как воин. Я издавна замечаю истину в людях. Иногда они сами не понимают, кем им суждено быть. И гибнут от того. И сходят с ума. Но ты… Ты нашёл своё призвание.
- А разве орудовать мечом – не призвание каждого мужчины? – заговорил Ле Гуин.
- Нет! – вскричал вдруг путник. – Нет, и никогда так не было! Это выдумки вашего отсталого, Разъединённого времени, и никогда…
Он хотел сказать «так не было и не будет», но резко оборвал себя. Он не договорил, потому что понял, что проговорился. Ле Гуин мог понять, что его собеседник – не его соотечественник (и не его современник!). И при воспоминании о том, откуда он родом, из какого же времени, волна боли и горечи опять поднялась в душе путника. Он не смел выдавать никому свою тайну. Он решил так, когда Барон понял, кто он есть, понял, что человек из Лучших Времён полюбил его воспитанницу (не дочь!), и приговорил дерзкого молодого человека к Бездорожью. И тот, раскаявшись и обозлившись, зарёкся с тех пор открывать своё происхождение кому бы то ни было. А впрочем… Никто ведь и не спрашивал!
Ле Гуин, между тем, лишь смотрел на путника и не говорил пока ничего. Он всё понял – это подсказывало сердце странника. Он понял, но убивать или оскорблять собеседника не захотел.
Странник робко заговорил:
- Так может, всё-таки споёшь мне что-нибудь?
Ле Гуин откинул капюшон, порылся в карманах, спрятанных внутри его сшитого из шкур костюма под латами, и извлёк на свет небольшую флейту… Странник как зачарованный глядел на этот неказистый предмет обихода всех менестрелей. Те всегда брали в походы свои такие флейты. Хотя играли они в основном на кифарах, как того требовал обычай. Но всегда, даже в самые тяжёлые годы, эта простая вещь несла Сказку, сказку о феях и чаровницах, далёких землях и гордых замках с развевающимися флагами… И долго потом, когда менестрель оканчивал петь чарующую свою Речь, сидели слушатели безгласно, всё ещё находясь в тех местах, о которых он лишь только пел…
А когда собиралось вместе трое менестрелей – что случалось очень редко- один из них непременно играл на флейте. И тогда наступало глубокое восхищённое молчание в рядах слушателей-поселян, и женщины да их дети так и сидели с раскрытыми ртами, слушая чарующую их отвыкший от таких звуков слух мелодию. Флейта всегда считалась основным инструментом при исполнении баллад. Но и они были лишь сопровождением, добавлением к самому главному – Речи менестреля.
Ле Гуин заговорил:
- Прежде всего разрешите представиться, друг мой слушатель. – (Странник едва не засмеялся: обычно говорилось на деревенских собраниях – «О Друзья мои слушатели»). – Зовут меня Анатоль из Серга, или Cержа. В миру лишь меня называют Ле Гуином. Но это не есть столь важным. Я хочу спеть вам, о слушатель, о прекрасной…
Анатоль – Ле Гуин вдруг замолчал. Затем заговорил:
- А вы уверены, что вам стоит слушать балладу о прекрасной девушке? Вы ведь говорили, что не стоит этого затевать.
- Да, ты прав. У этих собак из Внешнего Охранения любимым развлечением было привязать меня к дереву и рассказывать друг другу похабные анекдоты. И ржать, наблюдая, как я мучусь. Нет, спасибо! Выбери другую балладу, о менестрель, - ответил странник.
- Согласен, друг мой слушатель. – Анатоль поднёс к губам флейту. – Я хочу рассказать о сотворении нашего Разъединённого мира. О временах, наступивших после Разъединения. Да будет твориться сия повесть! – И он начал играть начало долгого повествования.
Странник издавна знал, что иногда, когда менестрель лишь один и не может одновременно играть и петь свою Речь, его игру подхватывают лесные птицы. Они и выводят ту удивительную мелодию, что повергает в изумление и восхищение сердца слушателей, дополняя саму Речь. Но сейчас стояла ночь, и птицы уже уснули в гнёздах своих. Анатоль – Ле Гуин понял это и отложил свою флейту. И произнёс слова Речи.
- И мир был един когда-то…
- И мир был пуст! – едва не вырвалось у странника, запомнившего на всю жизнь слова Байрона, запрещённого здесь к упоминанию. Поэт этот ещё не родился. И до тех далёких пор ему, страннику, следует лишь молчать и лелеять его пророческие слова.
- И мир был един когда-то, и состоял он из множества стран, великих и малых. И жили тогда наши предки на материке великом, что именуем был Еуропа. Они называли себя Францией, Валахией, Нормандией, Бургундией и Ритарией. И жили они в непрестанной войне и недолгом мире, пока не спустился с небес Ангел и не произнёс слова Пророчества, Времена Разъединившего
«Все вы заслуживаете кары, дети мои. Смерти заслуживают ваши владыки, исправлению подлежат ваши законы, на вечный и неусыпный труд осуждён ваш народ. Знайте же, люди: отныне вы не будете воевать за золото и серебро, за земли и женщин. Лишь за свои жизни будете вы лить кровь. И для обеспечения этого я заведу на земле новый порядок. Вы забудете отныне ваше прошлое. Вы забудете, где находятся земли за морем, забудете, где юг и где север. Вы будете жить каждый в своей стороне. И знайте же, люди: я отделю вас от хода истории, от предыдущего времени, я Разъединю миры средневековья и ваш мир, и оставлю вас на произвол ваших Владык на долгие сотни лет Вы будете жить вне истории и будете сами себе творить историю И я повелеваю назвать год этот, год Разъединения, Первым годом. Старое летоисчисление обязаны будут знать лишь избранные. И последнее: когда-то я вернусь к вам. Я буду судить тех, кто останется на этой земле, и Воссоединю время опять. И те, кто останется после моего суда, опять смогут жить среди ваших детей. А они и не заметят того, что их число вдруг станет больше. Я закончил».
И простёр Ангел свои руки над землёй, и отделил одно время от другого. И содрогнулась вся земля, и хлынула вода океанов на берег, и переместился воздух Земли оглушительным ураганом. И запылал огонь войны по всей бывшей Еуропе, и пылали города и леса, где прятались люди, до тех пор, пока не пришли на землю Маги. И долгие триста лет после Разъединия они боролись с безумцами, что с мечами в руках сражались за земные богатства, оставленные своими хозяевами.
- А что же Ангел? – спросил вдруг Вендин.
- Ангел исчез с лика небес. И лишь раз он появлялся пред людские очи после того. Он – лишь судия. Исполняют же волю его некоторые Владыки.
Ранее они творили чудеса на сей земле. Они заботились о благе народа, и народ был благодарен им. Но это продолжалось недолго. – Скажи мне, о менестрель, - заговорил опять странник. – Что же случилось с наукой, что существовала до Разъединения?
«Сумасшедший мир, - думал Вендин. - А попал я сюда по воле случая и земной техники. А мы ведь и не знали о таком варианте. Мы никак и не могли такого предусмотреть».
Вендин был физиком–«пространственником», работавшем в команде талантливых учёных на околоземной орбите. Земляне решили, что потенциально опасные эксперименты с пространством и временем следует производить подальше от Земли. А они произвели их множество. И однажды в стартовую камеру попал человек.
После того эксперимента энергия Того Мира хлынула назад через преобразователи. И станция исследователей взорвалась, и это было последнее, что увидел в своём мире Вендин. Его хотели послать всего лишь на Земную станцию-приёмник, но он даже не успел надеть скафандр, когда раздался взрыв. И Вендин произвёл старт без скафандра, - он всего лишь понадеялся на слепую волю.
С Земли, правда, следили за его действиями и держали канал открытым около семи часов. Они успели забросить вслед за ним пакет для контакта и блок связи с Землёй, чтобы проверить, заработает ли он там, в ином гипотетическом мире. А на станцию-приёмник Вендин так и не попал. Его «зашвырнуло» неведомо куда, и он материализовался посреди лесов на юге страны. Группу спасения смогли зашвырнуть вслед за ним лишь через два дня. Но её ждала горькая участь быть убитыми местным Владыкой.
Вендина схватили тогда и доставили в замок Владыки. Там он пробыл долго. Достаточно долго, чтобы полюбить Её. Она, Майди, была землянкой лишь наполовину. Владыка хорошо поработал над ней, внушив её душе и телу, что она местного происхождения. С годами Майди всё реже и реже вспоминала Землю. И мир Разъединения всё больше входил в её сознание. И лишь любовь и поддержка Вендина не давала ёй забыть о Земле.
Они любили друг друга… Но всему в этом сумасшедшем мире феодализма наступает конец. Их разлучили, бросили Вендина в темницу (классическую феодальную!) и унизили до самой крайней черты. И лишь после этого Барон Йоуги, уже не Владыка, судил его. И произнёс это жуткое для земного исследователя слово – Бездорожье.
